Художник

тем, кто остался

Возле моря — степь и поля. На пахоту часто садятся чайки. Издалека они кажутся мне крестами: словно стоишь и смотришь на кладбище. Когда их вижу, почему-то сразу вспоминаю далекую зиму — в нашей многоэтажке нет ни света, ни отопления. Сидим и греемся газом — больше просто ничего нет. Смотрим друг на друга, отсвечиваем огнем.
Когда ложишься спать очень хочется газ оставить…Но это опасно и бесполезно. С детства у многих наших чувство опасности от теплоты.
Когда постоянно холодно – новое может принести отстраненность. Словно не ты чувствуешь, не ты живешь…
А вообще, зимой смерть представить себе гораздо проще. Смотришь в темноте в зеркало и  не видишь себя…Но стоит взглянуть в окно, как сквозь скрипящий свет качающегося фонаря, видны бетонные столбы, снег, тянутся линии электропередач. Столбов так много, что кажется: живешь в никуда не едущем  поезде. По улице еле-еле идет пьяный мужик. Когда он падает, чувствуешь, что действительно все остановилось…
Мужик падает очень медленно, а лежит очень долго… и, кажется, что снег падает быстрее, чем он.
А ведь здесь даже слова повисают в воздухе…
И оттого, что у нас света нет, а на улице еле горит фонарь, становится еще более пусто. С одной стороны – на улице действительно считай пустота, с другой – когда достоверно знаешь, что где-то светлее, свою темноту воспринимаешь уже совсем по-другому…
Так живут в рабочем районе.  Вокруг – общаги и заводские дома. Несколько точек, где продают самогон. Две – где толкают ширку и шмаль. Многие хотят уехать. Но получается далеко не у всех. Потому что этот район так далеко от всего, что его жители с трудом могут представить: всё может быть по-другому. Здесь ты готов к любой неожиданности… но, скорее всего, ничего нового не произойдет. Думаю — когда человек уже готов ко всему, то он просто больше никогда не сможет жить нормально…

Помню – как сосед ушел в море матросом, а потом рассказывал – как жарко в тропиках… Какие есть страны. И что происходит там… Сосед казался мне кем-то мифическим… К тому же, у него бывала жвачка. Красочная. Интересные этикетки. У нас пацанов владелец этикеток – серьезный уважаемый человек. А уж  -жвачки…то – даже нечего говорить… Когда-то мне снилось, что у меня есть сто этикеток. Наверное, я никогда не буду таким же счастливым, как тогда… в том детском сне.
А ста этикеток у меня никогда не было. И снов таких я больше не видел. Наверное, человеку в жизни везет все-таки ограниченное количество раз…
А потом сосед переехал в более приличное место. И теперь я не знаю — где он. Да и, наверное, знать не очень хочу. Возможно, потому — что я живу сейчас там же, где жил. А может быть — потому, что люди часто очень меняются, когда оказывается не там, где они выросли…

Представить себе бесконечность не так просто. Проще представить себе бесконечность чего-нибудь… Некоторым для того, чтобы представить себе бесконечность неудач не нужно предпринимать никаких усилий.
Когда я первый раз попал в шквал, я не мог представить себе ничего… Как никто не мог предположить, что такой шквал может случится… Мы вышли. Была зима. Небольшой катер. Четыре мили от берега. Всего ничего. Да только вода что-то вроде нуля. Долго не продержишься. Отказал двигатель. Нас начало крутить. И когда мы оказались бортом к волне – нас положило. Я хорошо помню это чувство  — «сейчас будет оверкиль»… «сейчас мы перевернемся»… В таких случаях уже не имеет значения – в жилете ты или без, смелый ты или не очень. Выбраться практически нельзя… не успеешь… Позднее я задавался вопросом – что чувствуют люди, уходящие вниз… падающие… падающие с открытыми глазами… А тогда мне в лицо полетел, стоявший в рубке по левому борту, бинокль, и я видел – как он приближается… медленно падает – как тот пьяный мужик на улице… очень хочется этого не видеть, но выбора практически нет… А когда бинокль свалился, и я почему-то не потерял сознание, я запомнил лицо… отрешенное лицо, сидящего в рубке человека… он по непонятной причине даже не упал… и, по ни менее непонятной причине, я не помню – кто это был из судокоманды, помню только закрытые глаза… его веки… словно человек не здесь… тогда мне показалось это чем-то вроде предательства… Сейчас я уже не думаю так… Я просто знаю, что в некоторый момент времени кто-то может оказаться в ступоре, словно под водой, и на него рассчитывать больше нельзя… Быть может, уже никогда…
Наверное, произнесенное в том шквале, слово «никогда» вселило бы в меня еще больше ужаса…
Способность отличить слова, вселяющие ужас, от других слов – это всё равно, что умение вселяющим ужас словам не поддаться.
Но тогда я ничего еще не умел… Не чувствовал до конца, что море может быть красивым только лишь с берега… Я просто сделал множество действий, которые сейчас кажутся мне очень глупыми, но после которых случилось так, что я сидел на стуле и смотрел в пол. На полу стоял стакан, наполненный до краев водкой (наверное, кто-то поставил его передо мной – чтобы я его видел). Я молчал и слушал: как наши штурмана рассказывали – кто где тонул и как. Толком я ничего не запомнил. Быть может, потому, что они не были вполне уверены – слышу ли я их.
Когда даешь сигнал бедствия, очень важно быть уверенным в том, что тебя слышат…

Сейчас пишу и представляю себе — как я сижу на том стуле… А еще вспоминаю – один пароход, один экипаж… Я иду по причалу… у него стоит судно… по миделю -человек смотрит осадку… Потом этот человек и еще другие люди попадут в страшный шторм у Босфора. Экипаж будет долго бороться с волной, но на правый борт пойдёт крен и дифферент станет увеличиваться на нос… И когда станет ясно, что не справиться, капитан скажет в эфир: «спасите нас!» В пределах видимости будет другой пароход. Он даст ход – сколько сможет. Но за три минуты, подавшее сигнал бедствия судно, уйдёт под воду. Подойдя к месту крушения, на плоту увидят одного человека – совсем мальчика — без жилета, в легкой майке, в минус десять по Цельсию… А когда вернутся с циркуляции, не будет ни плота, ни мальчика, только – волна. Наверное, не нужно было говорить – как оно было на самом деле… Родственникам не объяснишь, что пароход не легковая машина. Что невозможно остановиться сразу и подобрать человека за бортом (тем более в шторм!). Что нужно пространство и время… Нужно сделать маневр…
Самая страшная смерть – это когда умираешь, видя, идущую к тебе помощь. Когда ты смотришь на свет маяка, на портовские огни и знаешь, что никто не успеет… никто…
А на память (для возможности ежедневного размышления о смысле добра и зла) у рассказавшего правду родственникам погибших будет шрам во всё лицо от ногтей матери пацана, которого не успели снять с плота, которого смыло в глубокое синее море…

Знаете, я думаю, что некоторые люди хуже забывают то, что они придумывают, чем то, что случилось на самом деле… Наверное, я хочу стать таким человеком… и мне сейчас, скажем так, не совсем просто об этом всём говорить…

Христиане утверждают, что с познанием первородного греха многие дарования людей ослабли, а некоторые были совсем утеряны. Осталась лишь тоска по утраченному. Но, думаю, чем сильнее нас гнетет чувство утраты, тем больше дарований возвращается к нам.

Иногда после напряженной работы бывает такое чувство – словно ты потерял ключи от квартиры и долго искал их ночью под качающимся фонарем… Но ничего так и не смог найти… И потому пошёл в парадную – чтобы хоть заночевать под своей дверью… А твоя квартира оказывается не заперта… И ничего из нее не пропало – потому что особо ничего там и нет… И ты зашел… и встал возле окна – а фонарь всё качается, словно ты еще что-то там ищешь…или можешь найти… да только хочу я сказать всему этому: стоп!

— А ведь всё не может остановиться! Жизнь в любом случае, должна продолжаться. Но только как она продолжится и зачем…У меня тогда второй рейс капитаном был. Я еще молодой. Жена дома, в Салониках… Когда прибежал помощник и сказал, я не поверил. Как такое может быть? Почему на моем пароходе? Почему в Атлантике? Я побежал вниз – а там матрос согнуться не может. Я сразу понял – аппендицит. У моего брата такое же было… Но то случилось на берегу… А тут… До ближайшего порта ходу и ходу… Умрёт он… Всё… Я поднялся в каюту, стараясь не думать – как я буду смотреть в глаза матери восемнадцатилетнего матроса, умершего прямо у меня на борту. Выпил, не в силах не думать о том, как в закрытом пространстве сходят с ума… Ты же ангел хранитель пароходов… ты понимаешь, о чём я говорю…

Я смотрел на этого старого греческого капитана, который в море давно себя чувствует лучше, чем где-то ещё… но всё равно ругает море последними греческими и английскими словами… а ещё я вспоминал — как когда-то моторист по имени Фёдор во время тропического перехода одел пальто, теплые штаны, меховую шапку, взял чемодан, вышел на корму и стал ждать автобуса на Мурманск. Всех пронзил ледяной ужас… И даже не оттого, что такое случилось… А оттого, что на Федоре не было ни одной капли пота, хотя он был одет по зимнему в тропическую жару… Не знали, что делать… Выручил кореш Федора… Он пошел на корму и спросил: «Ты чего это здесь?» Федя ответил: «Жду автобуса на Мурманск!» Тогда кореш уверенно сказал, что Федя больной: «посмотри — сколько времени – до автобуса ещё полтора часа, успеем еще забухать три раза!!!»…  И увёл Федю в каюту…

А греческий капитан продолжал:
—  Я почти растерялся, но греческий капитан всегда должен знать, что ему делать! Но что же тут сделаешь… Что?! И я стал рядом с радистом и стал кричать  на частоте 2182 в эфир: «All stations!!! All stations!!! All stations!!! May Day!!! May Day!!! May Day!!!» Но кто нам поможет? Чем? Чем можно помочь среди океана??? И кричал в эфир… безнадежно… без шансов… Я кричал, потому что нужно всегда что-то делать… всегда бороться… жить до конца…. Я кричал о том, что у меня на борту умирает человек…. Я кричал и плакал… и большие слезы капали… И радист закрыл глаза, потому что страшно видеть – как плачет твой капитан… А потом мы услышали слабый сигнал… я его до сих пор слышу… да я слышу его до сих пор: Я Советский теплоход «Художник…кххмхаопрт…». Держитесь!!! У нас на борту врач!!! Мы меняем курс!!! Мы разворачиваемся!!! Мы идём к вам!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»
А потом я кричал старшему механику: «Дай ещё ход!!!» И сам делал матросу уколы…  Врач постоянно был с нами на связи… Мы шли навстречу друг другу… Мы шли навстречу друг другу шесть с половиной часов… И это были одни из самых страшных часов в моей жизни… А у меня было разное – морщины и седые волосы не могут врать… Всё обошлось. Врач сделал матросу операцию … И матрос остался в живых… Только где они сейчас – этот врач и этот матрос …. Не знаю… А теперь я тебе скажу одну вещь, которую я говорю всем: советские люди  — это очень хорошие люди! И если я услышу, что нужно помочь русскому судну, или украинскому или любому другому из ваших, я отдам всё, что у меня есть! Это слово не малаки, это слово греческого капитана!!!  А ещё когда я захожу в советский порт, я зову советского человека в ресторан. И угощаю его всем, что хорошего есть! Сегодня в ресторан идёшь ты. Отказываться нельзя! Я всё еще возвращаю долг.

Потом, уже изрядно выпив, я всё спрашивал капитана, а что это был за «Художник…»? Какое было второе слово в названии? Но капитан не мог вспомнить, а если бы и мог, то, наверное, не в силах был бы правильно произнести… И тогда я подумал: Боже мой… сколько у нас безымянных художников… никто ведь не знает…

никто…

никто не считает улетающих чаек…